Разрыв революции и культуры, по Бердяеву, особенно сказался в 60-е годы, в эпоху боевого рационалистически-просветительского нигилизма. Вожди демократической интеллигенции того времени - Чернышевский, Писарев, Михайловский - были замечательными людьми. Их нельзя не любить, нельзя не быть им благодарными. Но их эпигоны взяли в многогранном наследии великих шестидесятников только простую «распределительную арифметику». Сведение учения демократов лишь к уравнительной справедливости, в которой виделось им «народное благо», совершенно уничтожало бескорыстный интерес к истине. В результате эпигоны Чернышевского и Писарева усугубили и довели до предельного выражения безнадежный утилитаризм, несовместимый с творческим началом, с высшими ценностями культуры.

В этом историческом контексте, писал Бердяев, неоднозначным и противоречивым оказалось предназначение русского марксизма. Пока он был молод, в нем что-то трепетало, он был культурнее, будил умственные запросы. По мере же соединения с широким политическим движением, перед которым стояли практические революционные задачи, марксизм незаметно для самого себя воспринимал старую народническую закваску, внутренне упрощался, впадая в традиционное варварство и некультурность отечественного нигилизма.

В развернутом виде критика идеологии российского освободительного движения была выражена Бердяевым в его статье «Философская истина и интеллигентская правда». Статья открывала знаменитый сборник «Вехи», явившийся своеобразным манифестом той части интеллигенции, которая под влиянием событий 1905-1907 годов все решительнее отходила от былого увлечения революционными идеями.

В психологическом плане, доказывает русский философ, социалистическая идеология, и в частности марксизм, содержит в себе все основные компоненты религиозной веры и религиозного энтузиазма.

Этой идеологии присущи свои святыни («народ», «пролетариат»), свое учение о грехопадении (появлении частной собственности), культ жертвенности («во имя счастья будущих поколений»), напряженно эсхатологическое переживание истории, которая должна завершиться установлением некоего «земного рая». Но это особая - демоническая религия. В ней удручают бедность перспектив, отсутствие положительного творческого содержания, ибо все волнующие народ вопросы она подменяет вопросом о хлебе (материальном довольстве). В результате, как ни парадоксально, грядущий человек социалистического завтра, о котором так много говорят марксисты, на поверку оказывается самым последовательным и окончательным «буржуа», а «земной рай» социалистов - всеобщим царством гипертрофированного мещанства. (Естественно, «буржуазность» и «мещанство» выступают в данном случае как чисто духовные, а не социальные категории: барин, стремящийся к «правде», для Бердяева значительно менее мещанин, чем крестьянин, захватывающий землю из зависти к богатству ближнего, или занятый накопительством пролетарий.) В таком мещанском царстве, предрекает Бердяев, исчезнет идея высшего предназначения человека - а это самая страшная перспектива, какая только может быть: перспектива полной утраты духовности.

По Бердяеву, в царстве полного материального благополучия, о котором будто бы только и грезят социалисты, человек вполне способен стать счастливым: проповедники социализма его не обманывают. Только счастье это особое - младенческое счастье людей, не знающих терзаний творческого духа. Это то счастье, которое было уготовано людям Великим Инквизитором Достоевского. И Бердяев обрушивается на «социалистический» идеал всеобщей сытости со всей силой своего ума и таланта.

Эту «свободу иных путей», по Бердяеву, и не видит революционное сознание. Поэтому оно не создает предпосылок прорыва к высшей духовности, к рождению новых ценностей, а представляет собой лишь отражение существующего зла и греха. Деятельность революционера не имеет смысла, если нет реакции, с ее гнетом и насилием, а это значит, что существование революционера всецело определяется их существованием, его жизнь не обогащается, а обедняется их отсутствием. Красный цвет революции есть лишь отражение синего цвета старых полицейских мундиров. Революционное сознание не несет в себе самостоятельного творческого принципа и в своих действительно самостоятельных проявлениях представляет собой чистую отрицательность. Оно поэтому зависимое, а стало быть, рабское сознание, и всякая попытка утвердить революционное начало в качестве конструктивного начала новой общественности не может быть ни чем иным, кроме как возрождением в несколько трансформированном виде прежнего гнета и насилия.

Что же касается конкретно российского революционного движения, то, по мнению Н. А. Бердяева, на его судьбы глубочайший отпечаток наложил специфический именно для России разрыв между творчеством культуры и вовлеченной в политическую деятельность передовой интеллигенцией. Творцы культуры и борцы за освобождение в этой стране не знают друг друга, чужды друг другу и часто страдают от взаимного равнодушия и взаимного презрения и отвращения. Революционная интеллигенция несет на себе тяжкий груз борьбы против зла и несправедливости. Эту борьбу Бердяев считает оправданной и необходимой, он пишет о том, что она заслуживает памятника, но тут же добавляет: некультурность и варварство этой интеллигенции, с болезненной подозрительностью относящейся ко всему, что выходит за пределы арифметических истин и распределения элементарных благ, «должны поражать человека, который любит культуру, ценит творческую мысль и красоту».